Неточные совпадения
— А мы живем и ничего не знаем, — сказал раз Вронский пришедшему к ним поутру Голенищеву. — Ты видел картину Михайлова? — сказал он, подавая ему только что полученную утром
русскую газету и указывая на статью о
русском художнике, жившем в том же городе и окончившем картину, о которой давно ходили слухи и которая вперед была куплена. В статье были укоры
правительству и Академии за то, что замечательный художник был лишен всякого поощрения и помощи.
Связь с этой женщиной и раньше уже тяготила его, а за время войны Елена стала возбуждать в нем определенно враждебное чувство, — в ней проснулась трепетная жадность к деньгам, она участвовала в каких-то крупных спекуляциях, нервничала, говорила дерзости, капризничала и — что особенно возбуждало Самгина — все более резко обнаруживала презрительное отношение ко всему
русскому — к армии,
правительству, интеллигенции, к своей прислуге — и все чаще, в разных формах, выражала свою тревогу о судьбе Франции...
Наш государь оценил их услуги и, в благодарность за участие к
русским плавателям, подарил все 60 орудий японскому
правительству.
А здесь — в этом молодом крае, где все меры и действия
правительства клонятся к тому, чтобы с огромным
русским семейством слить горсть иноплеменных детей, диких младенцев человечества, для которых пока правильный, систематический труд — мучительная, лишняя новизна, которые требуют осторожного и постепенного воспитания, — здесь вино погубило бы эту горсть, как оно погубило диких в Америке.
Истинным выразителем России и
русского народа было официальное
правительство, которому славянофилы осмеливались оказывать оппозицию.
Долгое, равномерное преследование не в
русском характере, если не примешивается личностей или денежных видов; и это совсем не оттого, чтоб
правительство не хотело душить и добивать, а от
русской беспечности, от нашего laisser-aller. [небрежности (фр.).]
Вообще поляков, сосланных на житье, не теснят, но материальное положение ужасно для тех, которые не имеют состояния.
Правительство дает неимущим по 15 рублей ассигнациями в месяц; из этих денег следует платить за квартиру, одеваться, есть и отапливаться. В довольно больших городах, в Казани, Тобольске, можно было что-нибудь выработать уроками, концертами, играя на балах, рисуя портреты, заводя танцклассы. В Перми и Вятке не было и этих средств, И несмотря на то, у
русских они не просили ничего.
Но оно и не прошло так: на минуту все, даже сонные и забитые, отпрянули, испугавшись зловещего голоса. Все были изумлены, большинство оскорблено, человек десять громко и горячо рукоплескали автору. Толки в гостиных предупредили меры
правительства, накликали их. Немецкого происхождения
русский патриот Вигель (известный не с лицевой стороны по эпиграмме Пушкина) пустил дело в ход.
В старом режиме стража тюрьмы состояла из довольно добродушных
русских солдат, которые видели в заключенных не «врагов народа», а врагов
правительства, начальник тюрьмы управлял патриархально, если не был особенным зверем, что, конечно, случалось.
Я, когда вышел из университета, то много занимался
русской историей, и меня всегда и больше всего поражала эпоха междуцарствия: страшная пора — Москва без царя, неприятель и неприятель всякий, — поляки, украинцы и даже черкесы, — в самом центре государства; Москва приказывает, грозит, молит к Казани, к Вологде, к Новгороду, — отовсюду молчание, и потом вдруг, как бы мгновенно, пробудилось сознание опасности; все разом встало, сплотилось, в год какой-нибудь вышвырнули неприятеля; и покуда, заметьте, шла вся эта неурядица, самым правильным образом происходил суд, собирались подати, формировались новые рати, и вряд ли это не народная наша черта: мы не любим приказаний; нам не по сердцу чересчур бдительная опека
правительства; отпусти нас посвободнее, может быть, мы и сами пойдем по тому же пути, который нам указывают; но если же заставят нас идти, то непременно возопием; оттуда же, мне кажется, происходит и ненависть ко всякого рода воеводам.
— Да вы-то не смеете этого говорить, понимаете вы. Ваш университет поэтому, внушивший вам такие понятия, предатель! И вы предатель, не
правительства вашего, вы хуже того, вы предатель всего
русского народа, вы изменник всем нашим инстинктам народным.
Можно сказать вполне утвердительно, что эти колебания во взглядах
правительства до сих пор самым пагубным образом отражались на всей
русской промышленности, а на горной в особенности.
— Я далек от мысли осуждать промышленную политику
правительства вообще, — говорил генерал, разглаживая усы. — Вообще я друг порядка и крепкой власти. Но вместе с тем интересы
русской промышленности, загнанные иностранными капиталами в дальний угол, заставляют нас принять свои меры. Кэри говорит прямо…
Она снова обратилась к Санину и стала его расспрашивать о том, какие законы существуют в России насчет браков и нет ли препятствий для вступления в супружество с католичками — как в Пруссии? (В то время, в сороковом году, вся Германия еще помнила ссору прусского
правительства с кельнским архиепископом из-за смешанных браков.) Когда же фрау Леноре услыхала, что, выйдя замуж за
русского дворянина, ее дочь сама станет дворянкой, — она выказала некоторое удовольствие.
Ценз у Н.П. Ланина для редактора был весьма желательный для
правительства: московский купец первой гильдии, фабрикант поддельного
русского шампанского да еще рекомендованный генерал-губернатором как благонадежный обыватель.
Среди
русского народа, в котором, особенно со времени Петра I, никогда не прекращался протест христианства против государства, среди
русского народа, в котором устройство жизни таково, что люди общинами уходят в Турцию, в Китай, в необитаемые земли и не только не нуждаются в
правительстве, но смотрят на него всегда как на ненужную тяжесть и только переносят его как бедствие, будь оно турецкое,
русское или китайское, — среди
русского народа в последнее время стали всё чаще и чаще появляться случаи христианского сознательного освобождения отдельных лиц от подчинения себя
правительству.
Церкви везде одни и те же, и если католическая, англиканская и лютеранская не имеют под рукой такого покорного
правительства, как
русское, то это происходит не от отсутствия желания воспользоваться таковым.
Он знает, что дело орловского губернатора вызвало негодование лучших людей общества, и сам он уже под влиянием общественного мнения тех кругов, в которых он находится, не раз выражал неодобрение ему; он знает, что прокурор, который должен был ехать, прямо отказался от участия в деле, потому что считает это дело постыдным; знает и то, что в
правительстве нынче-завтра могут произойти перемены, вследствие которых то, чем выслуживались вчера, может завтра сделаться причиной немилости; знает, что есть пресса, если не
русская, то заграничная, которая может описать это дело и навеки осрамить его.
То же с судьями и прокурорами: судьи, обязанные судить и приговаривать преступников, ведут заседания так, чтобы оправдывать их, так что
правительство русское, для осуждения тех лиц, которых ему нужно осудить, уже никогда не подвергает их обыкновенным судам, а передает так называемому военному суду, представляющему только подобие суда.
Справедливо, что нигде в Европе нет столь деспотического
правительства и до такой степени согласного с царствующей церковью. И потому участие власти в развращении народа в России самое сильное; но несправедливо, чтобы церковь
русская в своем влиянии на народ отличалась чем-нибудь от какой-либо другой церкви.
— Согласен, княгиня! Я не понимаю только, чего смотрит ваше
правительство? Человек, который может заразить многих своим безумным и вредным фанатизмом, который не скрывает даже своей ненависти к французам, может ли быть терпим в
русской столице?
Этот деревенский дипломат осыпал меня вопросами, рассказывал о тайных намерениях своего
правительства, о поголовном восстании храбрых немцев, о
русских казаках, о прусском ландштурме [ополчении (нем.)] и объявил мне, между прочим, что Пруссия ожидает к себе одного великого гостя.
В три дня Вильфинги сошли от него с ума; через неделю влюбилась в него Марья Христофоровна, а еще чрез две недели он женился на ней и увез с собой в Сибирь, куда ехал для каких-то ученых исследований, по поручению
правительства, в сопровождении чиновника, который служил ему переводчиком, потому что граф не понимал ни одного
русского слова.
Еще при Михаиле Феодоровиче поняло наше
правительство, что нужно
русским учиться у иноземцев ратному строю, и вызывало иноземных офицеров; при нем же артиллерийские снаряды и людей, способных распоряжаться с ними, выписывали из-за границы.
Он тем больше кипятился, что в это время в России
правительство уже освободило крестьян с земельными наделами, задумало дать гласный суд и ввести другие реформы, при которых доказывать
русским людям настоятельную необходимость революции становилось день ото дня все труднее и труднее.
— Поверьте мне, милый мой, — продолжал он, слегка прикасаясь к моему рукаву, — поверьте, не режим
правительства, не скудость земли, не наша бедность и темнота виноваты в том, что мы,
русские, плетемся в хвосте всего мира.
Буду ли я вообще все те мерзости проделывать, которые проделывают
русские культурные люди, шлющиеся на теплых водах? Буду ли я уверять, что мы,
русские, — свиньи, что
правительство у нас революционное, что молодежь наша не признает ни авторитетов, ни государства, ни семейства, ни собственности, что вообще порядочному человеку в России дышать нельзя и что поэтому следует приобрести виллу в Бадене или в Ницце, а сношения с Россией ограничить получением оброков?
— Слава богу, что теперь все больше и больше находится таких людей, которые начинают понимать, что кургузый немецкий пиджак уже трещит на
русских могучих плечах; которые не стыдятся своего языка, своей веры и своей родины; которые доверчиво протягивают руки мудрому
правительству и говорят: «Веди нас!..»
Русское самодержавие вступает в новый фазис. Выросшее из антинациональной революции, оно исполнило свое назначение; оно осуществило громадную империю, грозное войско, правительственную централизацию. Лишенное действительных корней, лишенное преданий, оно обречено на бездействие; правда, оно возложило было на себя новую задачу — внести в Россию западную цивилизацию, и оно до некоторой степени успевало в этом, пока еще играло роль просвещенного
правительства.
В 1883 году прусское
правительство, под влиянием агитации антививисекционистов, обратилось к медицинским факультетам с запросом о степени необходимости живосечений; один выдающийся немецкий физиолог вместо ответа прислал в министерство «Руководство к физиологии» Германа, причем в руководстве этом он вычеркнул все те факты, которых без живосечений было бы невозможно установить; по сообщению немецких газет, «книга Германа вследствие таких отметок походила на
русскую газету, прошедшую сквозь цензуру: зачеркнутых мест было больше, чем незачеркнутых».
— Я полагаю, — говорил один бравый поручик в конноартиллерийской форме, — я полагаю, что в
русском обществе необходимо должны составиться свои центры действия, которые провопоставят силе
правительства силу общественного заговора.
— Но вопрос в том, захотят ли поляки нашего участия? — возразил Хвалынцев. — У нас к ним одно сочувствие и ни тени ненависти. Но я знаю по трехлетнему университетскому опыту, поляки всегда чуждались нас; у них всегда для нас одно только сдержанное и гордое презрение; наконец, сколько раз приходится слышать нам от поляков слова злорадства и ненависти не к
правительству, но к нам, к России, к
русскому народу, так нуждаются ли они в нашем сочувствии?
— Не пойдут! — настойчиво убеждал поручик. — Я сам солдат, говорю вам, я знаю!.. Не пойдут, если будут убеждены, что выход
русских войск из Польши необходим, и если — conditio sine qua non [Непременное условие (лат.).] — сила
правительства будет равняться нулю.
Масса москалей своим голосом очень может сделать то, что
правительство не осмелится решительно противодействовать нам, оно должно будет уступить, будучи раздавлено общественным мнением своего же собственного народа, тем паче, когда оно увидит в рядах наших бойцов своих же собственных, чистокровных
русских.
Присутствием
русских бойцов
правительство будет озадачено, сконфужено, оно не будет знать, кого, наконец, считать своими, где враги, где друзья его, оно вконец уже растеряется и рухнет… по крайней мере рухнет для Польши.
— Они чувствуют боль и, отуманенные болью, не разбирая, ругают молоток, а ведь молотком-то является тут все же
русский народ в руках
правительства.
Призванные ею немцы во сто лет не принесли России ни малейшей государственной пользы, но возбудили в окрестном
русском населении мысль, что
правительство явно покровительствует чужим в ущерб интересам коренных
русских подданных.
Изо всех городов, сел и деревень обширной матушки-Руси стали стекаться по первому зову
правительства молодые и старые запасные солдаты. Они покидали свои семьи, престарелых родителей, жен и детей, бросали полевые работы, оставляя неубранным хлеб на полях, чтобы стать в ряды
русских войск, готовившихся к защите чести дорогой России и маленького славянского королевства.
Скромна она была необычайно, к всемирной известности своей относилась с усмешкою: мало ли в семидесятых годах было террористических покушений, мало ли было революционеров, действовавших гораздо искуснее и смелее ее, — а имена их никому почти не известны. Своею же славою она обязана чистейшему случаю, — что царскому
правительству вздумалось применить к ней «народный суд» и попытаться показать Европе, что сам
русский народ и общество относятся отрицательно к кучке баламутов-революционеров.
На поверхности
русской жизни либерализм как будто начинал играть довольно большую роль, и с ним должно было считаться
правительство.
Это и была задача: пусть и
правительство, и общество — пусть все увидят, как криво и противонародно ведет образовательное дело ведомство просвещения и как надо воспитывать, чтобы из мальчика вышел «истинно
русский человек».
Так что не благотворительные общества и не
правительство с своими полицейскими и разными судебными учреждениями ограждают нас, людей достаточных классов, от напора на нас дошедшего и большей частью доведенного до последней степени нищеты и отчаяния бродячего, голодного и холодного, бездомного люда, а ограждает, так же как и содержит и кормит нас, опять-таки все та же основная сила жизни
русского народа — крестьянство.
Немирович-Данченко сообщает, что однажды, в частной беседе, Куропаткин сказал: «Да, приходится признать, что в настоящее время войны ведутся не
правительствами, а народами». Признать это приходилось всякому, имеющему глаза и уши. Времена, когда
русская «святая скотинка» карабкалась вслед за Суворовым на Альпы, изумляя мир своим бессмысленным геройством, — времена эти прошли безвозвратно.
Преследуя эту цель, французское
правительство выразило желание, чтобы между стокгольмским двором и Елизаветой Петровной установилось некоторое соглашение, а именно, Швеция обязалась бы напасть на
русских по первому требованию, а Елизавета, со своей стороны, обещала бы, вступив на престол, возвратить ей часть прибалтийских провинций, завоеванных Петром Великим.
Русский двор сделал вид, что ему ничего не известно, и, желая отделаться от посторонних затруднений, в тот момент, когда ему угрожала серьезная опасность, он уступил требованиям французского
правительства относительно церемониала.
Дерпт и Нарва — последние твердые связи, которыми сердце Лифляндии держалось еще к шведскому
правительству, — были взяты, и вслед за тем
русские торжествовали над своими неприятелями ежегодно по нескольку побед на суше и водах.
— Я маркиз Сансак де Траверсе, а не Савин, — начал среди торжественной тишины, воцарившейся в зале суда, Николай Герасимович свое объяснение, — но должен признаться суду, что, действительно, проживая долгое время во Франции под именем
русского офицера Николая Савина, был выдан французским
правительством России и бежал от французских и прусских властей.
Русский народ и
правительство доживали ту эпоху, которую можно назвать эпохою отсутствия сознания законности. Мало кто верил или надеялся на силу закона. Боялись лиц, облеченных правительственною властью, без всякого к ним внутреннего уважения, и то только тех, которые заявили о себе каким-нибудь энергичным действием, хотя бы и не вполне законном. Существовало полное убеждение, что произвол и сила личности выше всякого закона.
Первое преимущество, доставленное князем жителям Крыма, заключалось в том, что всем татарским князьям и мурзам были пожалованы права и льготы
русского дворянства, — населению дозволено было составить из среды своей войско, которое впоследствии участвовало под именем «таврического национального войска» в войне России с Турцией, и, наконец, все назначенные прежним
правительством каймаканы, кадии и муфтии были утверждены в своих должностях.
В течение целых двух лет действия войск ограничивались мелкими стычками с конфедератами и удерживанием их в почтительном отдалении. Для крупных дел, для решительных ударов
русские войска были все-таки слишком малочисленны, а усилить их не было возможности, потому что все, чем могло располагать
правительство, было выставлено против Турции.